Лети, светлячок [litres] - Кристин Ханна

когда-нибудь он станет иным. Но нынешнего Пэкстона ей больше недостаточно.

– Я тебя любила, – сказала она.

– И я тебя люблю. – Он взял ее за руку, потянул к двери.

Интересно, думала Мара, всегда ли любовь – или ее конец – причиняет такую боль.

– Я кое-что забыла, – сказала она в коридоре, – подожди меня около лифта.

– Ага. – Пэкстон нажал на кнопку.

Мара вернулась в квартиру, закрыла дверь и, помедлив секунду, заперла. Пэкстон с воплем рванулся обратно, заколотил в дверь. Слезы разъедали ей глаза, но Мара их не вытирала.

– Сука фальшивая, да пошла ты! – выкрикнул напоследок Пэкстон и затопал прочь.

Мара неподвижно сидела на полу, привалившись к двери. Когда шаги стихли, она закатала рукав и пересчитала тонкие белые шрамы на запястьях. Как же ей теперь поступить?

Отыскав айпод, Мара положила его вместе с зарядкой в холщовую сумку и вышла из квартиры. Нашла она и мамин дневник, который тоже прихватила с собой. На пароме Мара выбрала место за перегородкой и достала из сумки айпод. Воткнула в уши наушники и включила музыку. «Прощай, дорога из желтого кирпича», – запел Элтон Джон.

Она смотрела на черный залив, по другую сторону которого загорались крохотные золотые огоньки Бейнбриджа. Когда паром причалил, Мара убрала айпод в чехол, сошла на берег, села в автобус и доехала до поворота на свою улицу.

Впервые почти за год она увидела родной дом и замерла. В этот осенний вечер крытая дранкой крыша цвета растопленной карамели казалась темной, а белоснежные стены почти сияли в золотистом, льющемся из окон свете.

На крыльце она остановилась, почти ожидая услышать мамин голос: «Привет, солнышко! Как день прошел?»

Мара открыла дверь, вошла в дом, и тот встретил ровно так, как встречал всегда, – ярким светом, уютными звуками, обстановкой, знакомой до мелочей. Мара не знала, что скажет, но наверху уже распахнулась дверь.

– Она приехала! Двигай или проиграешь, Скайуокер!

Братья вывалились из спальни и дружно скатились вниз – оба в спортивных костюмах, одинаково, по-скейтерски, пострижены и с брекетами на зубах. На лице Уиллза, румяном, с чистой кожей, уже пробивался первый пушок. У Лукаса появились прыщи.

Отталкивая друг дружку, близнецы подбежали к ней и обхватили ее руками, а потом смеялись над ее немощными попытками высвободиться. В их последнюю встречу они были еще совсем мальчишками, а теперь им двенадцать, почти подростки, и все же обнимали они ее с горячностью малышей, соскучившихся по старшей сестре. И она по ним тоже скучала, вот только не понимала, как сильно.

– А где Пэкстон? – спросил Уиллз, отлепившись от сестры.

– Уехал, – тихо ответила она, – так что я одна.

– Класс! – прохрипел, передразнивая голос курильщика, Уиллз. – Ужасный говнюк!

Мара невольно рассмеялась.

– Мы скучали по тебе, Мар, – сказал Лукас. – Сбежать из дома – это ты накосячила, конечно.

Мара снова притянула их к себе и обняла, на этот раз так крепко, что мальчишки завопили и принялись отбиваться.

– Как Талли? – спросил Лукас, вывернувшись из ее объятий. – Ты ее видела? Папа говорит, нам тоже можно завтра к ней съездить. Она же уже очнется, да?

У Мары пересохло во рту, поэтому она улыбнулась, пожала плечами и только затем выдавила:

– Наверняка. Да.

– Круто! – обрадовался Уиллз, и мальчишки унеслись к себе в комнату.

Мара взяла сумку, направилась к своей старой комнате и медленно открыла дверь.

Внутри ничего не изменилось. На комоде ее старые фотографии из походов, рядом с книгами о Гарри Поттере – школьные дневники. Она бросила сумку на кровать и подошла к столу. Руки у нее дрожали – что, впрочем, и неудивительно. Мара взяла со стола старую, потрепанную книгу. «Хоббит». Мамина любимая.

«Наверное, тебе пока еще рано читать “Хоббита”, но однажды, может быть, через пару лет, снова случится что-то, что причинит тебе боль. И если ты почувствуешь, что не готова рассказывать об этом мне или папе, если тебе покажется, что ты осталась со своей болью совсем одна, – тогда ты вспомнишь про эту книгу. И позволишь ей увлечь тебя в далекие края. Звучит глупо, но когда мне было тринадцать, мне это очень помогло». – «Я тебя люблю, мам», – сказала тогда Мара, а мама рассмеялась и ответила: «Надеюсь, ты не забудешь об этом, когда станешь ужасным подростком».

Но Мара все-таки забыла. Как же так?

Она провела пальцами по золотистому корешку книги.

«Если тебе покажется, что ты осталась со своей болью совсем одна».

Ощущение утраты было таким острым, что на глаза навернулись слезы. «Она меня знала».

Глава двадцать четвертая

Я снова в моем выдуманном мире, моем былом мире, а рядом – лучшая подруга. Где именно мы находимся, сказать сложно, но я лежу на траве и смотрю в звездное небо. До меня доносится песня. Похоже, Пэт Бенатар напоминает мне, что любовь – это поле битвы. Не знаю, возможно ли, чтобы все происходило одновременно, но теолог из меня никудышный. Почти все, что мне известно о религии, я почерпнула из рок-оперы «Иисус Христос – суперзвезда».

Боль улетучилась, хотя воспоминания о ней никуда не делись, они словно прилипчивая мелодия, далекая и тихая, однако в голове постоянно крутится.

– Кейти, сейчас дождь? Как это?

Капли, нежные, точно крыло бабочки, катятся у меня по щеке, и по какой-то непонятной причине мне грустно. Этот мир вокруг меня, пускай и странный, прежде имел смысл. Теперь же все изменилось, и мне совсем не нравятся эти перемены. Я потеряла ощущение безопасности. И ощущение незыблемости мира.

Это не дождь.

В ее голосе нежность, какой я не припомню. Еще одно изменение.

Это твоя мать. Она плачет. Смотри.

Я что, лежала с закрытыми глазами?

Медленно открываю их. Темнота постепенно и неравномерно редеет, в ней проступают очертания, пробивается свет. Крупицы темноты притягиваются друг к другу, будто металлические стружки, и образуют фигуры. Внезапно все заливает яркий свет, и я вижу, где нахожусь.

Я в больничной палате. Ну разумеется. Я всегда здесь. Все остальные места существуют лишь у меня в воображении. А это место настоящее. Я вижу мое изувеченное тело, лежащее на койке, грудь поднимается и опускается, и при каждом вдохе аппарат рядом с койкой гудит и ухает. Зеленая ломаная линия на экране – это мое сердцебиение. Вверх-вниз, вверх-вниз.

Возле кровати моя мать. Я и забыла, какая она хрупкая и худая, а плечи ссутулены, словно она всю жизнь таскает тяжеленную ношу. Одета она по-прежнему как из другой эпохи – эпохи хиппи, свободной любви Вудстока. Впрочем, важно не это.

Она плачет. Обо мне.

Как мне